Последние дни августа, прощание с уходящим и ожидание нового. Эту важную фразу когда-то Маша написала в школьном сочинении, а я прочитал. Потом это сочинение стало золотым, и Маше открылся путь в Институт, а я остался позади: Маша всегда обходила меня на полшага. Но несмотря на это, мы оставались вместе. И когда летом Маша улетела с родителями в тёплые края на золотое море, мне выпало грызть физику, сдавать невыносимые нормативы, собирать даже донорские листки ради какого-то крошечного шанса, но я вырвал этот миллионный шанс и получил свой счастливый билет. И потом в спешке прибыл в Институт, только с поезда, а Маша, конечно, была уже там — первым делом я нашёл её в списках. И вот, с одеялом под мышкой и временной карточкой в зубах, влетаю в корпус и бегу просторным коридором мимо спальных покоев, и в конце коридора окно, залитое солнцем — и, конечно, она! Это как во сне, когда спешишь, протягиваешь руки, и что-то важное кричишь, но никогда не успеваешь, и вот, коридор пропадает, и остаёшься один, в утренней тревоге под липким одеялом. Но в этот раз Маша сразу меня обняла и прижала к себе, и тревога ушла. А нам обоим стало ясно, что дальше всё будет хорошо. Маша успела уже переодеться в институтский тренировочный костюм, а золотые волосы она собрала резинкой — оказывается, к форме полагалась и резинка. И даже спортивная одежда ей удивительно шла. Тогда мы простояли у солнечного окна много часов, беседуя о милой чепухе, и расстались только в сумерках, клятвенно пообещав в Институте друг от друга не отставать. Может быть, для Маши это была ничего не значащая детская клятва, но я твёрдо решит себе, что не отстану больше никогда, хотя бы ценой своей жизни.
После этого начался вводный интенсив, и мы виделись только от случая к случаю. На третий день нас собрали в общем читальном зале составлять заявление на пропуск, под общую диктовку — мы, конечно же, нашли друг друга и сели рядом. Когда Маша приклеивала фотокарточку, я украдкой взглянул — Маша на ней так мило улыбалась, совсем по-летнему и по-детски! А я у себя на фото хмурился и грустил. Честное слово, захотелось потом украсть её пропуск и хранить у себя под подушкой. Маша, видимо, прочитала мои мысли и предложила обменяться фотокарточками на память. Затем мы подали свои заявления вместе, и пожилой библиотекарь проштамповал их одним штампом и сложил так, что наши фотографии соприкоснулись. Почему-то для меня это было важно. В следующий раз мы встретились только на общей спорториентации, к концу второй недели интенсива, когда от нагрузок и нехватки сна у всех курсантов лица были землистыми, а глаза дикими. Но Маша по-прежнему цвела и улыбалась своей мягкой улыбкой. Мы сидели на полу в баскетбольном зале, в своих уже помятых тренировочных костюмах, и украдкой держались за руки, говорить ни о чём не хотелось, но мы друг друга понимали и без слов. Маша и в этот раз по списку оказалась первой, и когда она подходила к турнику, мне оставалось только смотреть и не дышать. Но затем вызывали меня, и когда я ощущал машин взгляд на своей спине, силы удваивались. Потом были весы и спортивный доктор предложил Маше лечь на кушетку — мне стало стыдно и больно. Но он только сказал медсестре «мускульный индекс 5-минус, коррекция» и отвернулся. Мои летние нормативы дали о себе знать, и я попал в группу М — как и Маша. И мы выходили из зала одними из первых, вместе, а оставшиеся позади нас провожали взглядами зависти. Но нас это больше не волновало.
А потом был самый счастливый день в моей жизни. Когда на исходе золотого сентября нам с Машей одним из первых проставили в карточку окончание вводного курса, и мы сменили пропахшие потом и усталостью тренировочные костюмы на настоящую форму. Но сначала нам полагались мыло и горячая вода в институтском душе, впервые за несколько недель, и с какой же яростью и наслаждением я тёр себя жёсткой щёткой, открутив красный кран до критической отметки. А потом наоборот обрушивал на голову ледяные водопады и орал боевые выкрики. Потом седой институтский парикмахер долго работал надо мной своими волшебными ножницами и наконец спрыснул меня свежей душистой водой и разрешил открыть глаза — впервые в жизни я увидел себя мужчиной. Новая форма ожидала меня в шкафу, синяя и безукоризненная, к ней полагалась белая сорочка и галстук. В кармане был хрустящий пропуск — это означало, что я теперь штатный курсант и могу выходить в город. И когда я, нарядный, слетел вниз по парадной лестнице, дежурный, кажется, мне улыбнулся. Маша уже ожидала меня у крыльца, сияющая и прекрасная. Всё озарено было солнцем, золотые и зелёные деревья, красные трамваи, мы вскочили в самый первый и поехали наугад, а потом соскочили и пошли пешком по незнакомым улицам, и все видели нас и улыбались. Потом мы кружились на каруселях в городском саду, и ели пломбир, и снялись на память в киоске моментального фото. И когда уже никуда не хотелось идти, сидели на скамейке у реки, беседовали о всяких важных вещах, что теперь каждый день будем видеть друг друга на лекциях и в общем зале столовой, и что теперь самое трудное позади, а впереди только будущее и синее небо. Закончится лиственная осень, выпадет первый снег, потом будут снеговики и сугробы, и варежки, и чай с малиновым вареньем, и долгие часы в читальном зале за книгами, и совместное овладение тайными знаниями, от которых захватывает дух. И потом, наговорившись, просто молчали, взявшись за руки, и смотрели на огоньки и светофоры. В Институт мы вернулись за полночь, но в тот день нас, конечно, простили.
Где и когда это было? Маша вчера сказала, те солнечные воспоминания — всё, что у нас есть. Могла бы и не говорить, если честно. Что с нами происходит в Институте, не понимает уже никто. Мы с Машей идём теперь нога в ногу и живём в одной комнате. Сейчас Маша ещё спит, а в нашем окне чёрный дождь и жёлтые натриевые фонари. Иногда видно синий огонёк операционной, куда никто не хочет попасть. Ночные выбросы на территорию, когда ты с малой группой укрываешься в чужом городе от янтарных витрин, и чужие счастливые люди спешат домой, где их ждут, и даже в ночном отеле есть жизнь, обыкновенные люди с разноцветными зонтами идут по своим ночным делам, глядя в чёрное небо. Перед вылетом тебе выдаются рационы, не знаю, кто теперь обедает в общей столовой. И выдаётся оружие, как на учениях, но пользоваться им нельзя. В соседней комнате живёт Андрей, он в нашей группе, оставшиеся две позиции заполняют каждый раз новые курсанты с младших курсов, они смотрят на нас, как на полубогов, а мы делаем вид, что всё в порядке. Маша ещё пытается что-то учить в самолёте — в белом ящике у неё учебники вместо аптечки. А я стараюсь поспать лишние полчаса, чтобы сохранять хоть какую-то ясность мысли. Мы с Машей почти не разговариваем, на территории просто нельзя, а домой мы возвращаемся только под утро, молча жуём завтрак, раздеваемся и падаем в сон. Питаться концентратами нельзя, мы собираем творожные сырки. Одна женщина сказала: «Бедные дети, совсем ещё дети». Вчера мы дежурили у витрины и видим, как кто-то большой входит внутрь, а в голове полная чушь: пистолет не пролезет в щель, пуля пройдёт сквозь щель, пятнадцать пуль сквозь щель, стекло и резина — щель. Таксист схватил большого за голос, женщина с коляской выхватила коробку — Андрей не выдержал и выстрелил. Женщина оказалась предателем, у неё были дети. Андрея убили.
В самолёте, когда мы возвращались, Маша сказала младшим курсантам: Андрей жив с нами, подвиг его живёт. Мне показалось, что я остался совсем один посреди этого безумия. Подвиг — и мама лишилась жизни, а мы лишились Андрея. Когда я об этом сказал, Маша ударила меня по щеке.
Утром мы с ней сидели за серым столом и ели творожные сырки — они теперь стали по 350 граммов, а на вкус были как алебастр. Андрея мы увидели днём, в актовом зале, когда он лежал в стеклянном ящике, переодетый в парадную форму. Увидев его, Маша зарыдала, а когда я взял её за плечи, чтобы обнять и успокоить, подняла на меня серые злые глаза и сказала одно слово: предатель. Без слов же я понял: Маше бы хотелось, чтобы вместо Андрея умер героем я. На похоронах она занимала место по правую руку, как бы невеста Андрея. На следующее утро она застрелилась.