Мир возвращался медленно. Сперва пришла густая, мутная усталость, затем стал различим звон в ушах. Серая мерцающая пелена перед глазами отступала вглубь черепа, превращаясь в мучительную головную боль, и я застонал. Все-таки не рассчитал, переборщил, переусердствовал. А тут еще эти поганцы... Револьвер! Забрал, не упустил возможности...
- Куда засунул? - спросил я, борясь с накатившей тошнотой.
Он ответил что-то, но мне было не до того. В животе словно ножом провернули - есть хотелось неимоверно. Ладно, раз уж они тут, пусть хоть будут полезны.
- Есть хочу, - сказал я, не рассчитывая на ответ, - Ужин в шкафу. Принеси, раз уж помогать взялся?
Он не ответил, просто взглянул в сторону, где на столе уже стояли вожделенные хлеб, сыр и темное, наверное, все еще прохладное пиво. Знал, поганец, что мне понадобится, знал, а значит и сам уже испробовал, каково это - просыпаться после подобных экзерцизов. Все же не стоило показывать, как легко оказалось меня раскусить.
- Откуда такая заботливость? - приподнял я бровь.
- Я ведь уже объяснил. Из головы вылетело?
- Может, и вылетело, - тратить время на упражения в красноречии казалось мне настоящим преступлением, и я ухватил стоявшую поближе бутылку, блаженно зажмурившись и нашарив предусмотрительно нарезаную горбушку, - Силенок, значит, не хватает?
Не то, чтобы мне особо хотелось оскорблять их сейчас, когда все мое естество жаждало лишь пищи, но старые привычки так просто не изжить. Куда больше удивила меня их выдержка - никто не вышел из себя, ни слова не бросил в ответ. Вот так дела творятся под луной, вот так дела...
Хлеб и сыр, которые еще вчера не лезли в горло, сегодня стали настоящим спасением, а пиво просто-таки вернуло меня в жизни. Черт, давно же я не ел с таким удовольствием! И не успели отступить голод и головная боль, а я уже думал о том, в каком положении оказался на этот раз, и все казалось лучше и радужней с каждой минутой.
Удалось, получилось, вышло! Дочь моя, кукла моя, Барасуишио, мирно спала, вернувшись из-за грани, с каждой минутой набираясь сил - такая же прекрасная в своем кристаллическом совершенстве, снова целая и невредимая. Сердце мое трепетало, как у подбирающегося к добыче охотника, в предвкушении - как же долго пришлось дожидаться! Но рано радоваться - хоть эти простофили все еще ничего не поняли, даже малая догадка могла все погубить. Проклятый кролик, в отличие от них, был куда более сообразительным, и мог почуять подвох - если бы не его страсть к эффектным сценам. Пока он предвкушал появление моей дочери в качестве будущей Алисы, можно было не беспокоиться. И все же риск, что бы там ни говорили, скорее глупое, чем благородное дело. Но кое-что не давало мне покоя. Неужели я забыл, почему ко мне пришли целых два медиума со своими куклами? Невероятно!
- Ну-с, так чем я могу быть вам полезен, молодые люди?, - спросил я, покончив со всем сьестным на столе.
Признаться, я ожидал, что инициативу снова перехватит этот щенок, возомнивший себя невесть кем, и готовился дать ему достойную отповедь. Он уже и рот открыл, собираясь заговорить, но все вышло иначе.
- Помоги ей, помоги избавиться от этого проклятия! - вдруг воскликнула его до сих пор молчавшая спутница, и заговорила, быстро, сбивчиво, словно прорвалась копившаяся в ней давно надежда. Это был нечестный удар! Я готов был противостоять наглым требованиям, угрозам, но перед этим треснула тяжелая раковина моего безразличия, разошлись с треском грубые покровы цинизма и нараставшего веками вокруг души отвращения к людям, чьи низменные наклонности с течением времени так удручающе оставались неизменны. Это дитя, казалось, нисколько не беспокоилось ни о себе, ни о своем помощнике, ни о ком на свете, кроме той, что спала у нее на руках, сомкнув пальцы на странном предмете, что не имел отношения ни к изделиям моего учителя, ни к плодам моей работы, но все же способным каким-то образом превращать мертвое в живое. Ее лепет был почти неразборчив, она, похоже, и сама себя не слышала, бросая всю страсть в низвергавшуюся на меня обжигающую волну убеждения, ничего не скрывая. Я видел ее, как на ладони, слышал ее пульс, ощущал в глубине худого, угловатого тела остатки не вырванной с корнем болезни, что еще многие годы будут омрачать ее жизнь, пока не сгинут окончательно... Я хотел помочь ей, несмотря на то, что терпеть не мог медиумов. Но тут все было иначе, совсем по-другому. В ней не было ни капли той заносчивости и самоуверенности, что всегда грызли других изнутри.