Вслед за проблемой Галлии и римлян я рассмотрю, основываясь на исследованиях
Буленвилье, другую проблему или группу проблем, касающихся франков: кем были
вошедшие в Галлию франки? Это проблема, обратная той, о которой я только что
говорил: теперь рассматривался вопрос, в чем состояла сила этих некультурных,
варварских, относительно немногочисленных людей и как они смогли так успешно
войти в Галлию и разрушить самую огромную из известных до того в истории
империй? Итак, речь теперь идет о том, чтобы показать силу франков и слабость
римлян. Сила франков заключалась прежде всего в том, что они использовали
военную аристократию, без которой римляне хотели обойтись. Франкское общество
было целиком организовано вокруг воинов, которые, несмотря на то что владеют
крепостными (или в любом случае зависящими от них людьми), единственно и
составляли по сути франкский народ, так как все германские народы состояли в
основном из Leute, leudes[19], все они были воинами и прямой противоположностью
наемникам. Германские воины — это военная аристократия, они подчиняются власти
короля, обязанность которого, однако, заключается только в урегулировании
споров или юридических проблем в мирный период. Короли — просто гражданские
должностные лица и ничего больше. Сверх того, короли избирались с общего
согласия всех воинов, этой военной аристократии. Только во время войны, когда
нужна сильная организация и единая власть, избирают вождя, власть которого
подчиняется совсем другим принципам и является абсолютной. Военный вождь не
обязательно становится королем гражданского общества, но в некоторых случаях он
мог им быть. Например, Хлодвиг — фигура […] исторически важная — был сначала
гражданским судьей, должностным лицом, избранным для урегулирования
разногласий, а затем стал также военным вождем. Во всяком случае, в германском
обществе власть минимальна, по крайней мере во время мира, а вследствие этого
свобода максимальна.
Но, что такое свобода военной аристократии? Она совсем не тождественна
независимости, это не та свобода, в силу которой уважают других. Свобода
германских воинов в большой степени была свободой эгоизма, алчности, она
выражалась в склонности к сражениям, завоеваниям, грабежам. Она не была
свободой толерантности и равенства всех; она могла проявляться только в форме
господства. Это не свобода уважения, а свобода свирепости. И когда один из
последователей Буленвилье, Фрере, проделает этимологический анализ слова
«франк» (название германского племени, завоевавшего Галлию), он заявит, что оно
вовсе не означает «свободный» в современном смысле, а означает «свирепый»,
ferox. Слово «франк» во всех смыслах имеет точно такие же коннотации, что и
латинское слово ferox, говорит Фрере, коннотации и благоприятные и
неблагоприятные. Оно означает «гордый, смелый, спесивый, жестокий^12». И именно
так складывается известный внушительный портрет «варвара», который затем можно
будет встретить в конце XIX века, и понятно у Ницше, у которого свобода
эквивалентна свирепости, вкусу к власти и определенной жадности, неспособности
служить, но постоянной готовности порабощать. «Нравы грубые и жестокие,
ненависть к римскому народу, языку и обычаям римлян. Любитель свободы, храбрый,
переменчивый, неверный, жадный до наживы, нетерпеливый, беспокойный^13»[20] и
т. д.: вот какие эпитеты используют Буленвилье и его последователи для описания
нового знатного белокурого варвара, который с помощью их текстов торжественно
входит в европейскую историю, вернее, в европейскую историографию. Такой
портрет свирепых белокурых германцев позволяет объяснить прежде всего, почему,
войдя в Галлию, франкские воины могли и обязательно должны были отвергнуть
всякое сближение с галло-римлянами, в особенности всякое подчинение имперскому
праву. Они были слишком свободны, я хочу сказать, слишком горды, надменны и
т. д., чтобы допустить превращение военного вождя в суверена в римском понятии.
Будучи свободны, были и слишком жадны до завоеваний и господства, и поэтому
каждый из них стремился лично овладеть куском земли галлов. Так что король, […]
бывший их военным вождем, не стал в результате победы франков собственником
земли Галлии, а каждый из воинов непосредственно сам воспользовался плодами
победы и завоевания; он закрепил за собой часть земли Галлии. Это отдаленное —
я опускаю все сложные детали в анализе Буленвилье — начало феодализма. Каждый
реально завладел куском земли; король имел в собственности только свою землю, у
него, следовательно, не было никакого права, подобного праву римской верховной
власти, на всю землю Галлии. Таким образом, оказавшись независимыми
индивидуальными собственниками, франки не имели никакой причины признать над
собой власть короля, который мог бы быть в некотором роде наследником римских
императоров. Именно здесь начинается история суассонской вазы или, скорее, пока
еще историография суассонской вазы. В чем эта история? Вы с ней, конечно,
знакомы по школьным учебникам. Это изобретение Буленвилье, его предшественников
и последователей. Они возбудили в Грегуаре де Тур интерес к этой истории,
которая затем станет одним из общих мест в бесконечных исторических дискуссиях.
Когда после, я не знаю какой, битвы^14 Хлодвиг распределял добычу или, точнее,
председательствовал в качестве представителя гражданской власти при
распределении добычи, то, как известно, по поводу одной вазы он сказал: «Я хочу
ее!», тогда поднялся один воин и сказал: «Ты не имеешь права на эту вазу,
будучи королем ты должен разделять добычу с другими. Ты не имеешь никакого
права на преимущество, ты не имеешь никакого первого и абсолютного права на то,
что добыто в войне. Добытое в войне должно распределяться между всеми
победителями, и король не имеет преимущества.». Вот первый этап истории
суассонской вазы. Потом нужно будет вспомнить второй.
Данное Буленвилье описание германской общности позволяет понять, почему
германцы были так упрямы в отказе от римской организации власти. Но оно
позволяет также объяснить, как и почему завоевание густонаселенной и богатой
Галлии столь бедным и малочисленным народом могло, вопреки всему, закрепиться.
Здесь также интересно сопоставление с Англией. Нужно вспомнить, что англичане
стояли перед такой же проблемой: как могло случиться, что шестьдесят тысяч
нормандских воинов смогли занять Англию и удержаться в ней? У Буленвилье та же
проблема. Но вот как он ее решает. Он говорит: если франки смогли на деле
удержаться в этой завоеванной стране, то потому, что они в виде
предосторожности не только не передавали оружие галлам, но и конфисковали
имеющееся у них оружие, так что внутри страны оказалась изолированная, целиком
германская военная каста, совершенно отличная от других слоев населения. Галлы
больше не имели оружия, но зато им позволили реально заниматься своей землей,
так как германцы или франки на деле не имели другого занятия, кроме войны.
Одни, значит, сражаются, другие обрабатывают их земли. От них требуется только
некоторая плата, которая позволила бы германцам выполнять их военную функцию.
Это плата немалая, но между тем совсем не такая большая, какую взимали римляне
в виде налогов. Она гораздо меньшая и в количественном отношении, и более
приемлемая по своей форме, ибо, когда римляне для содержания наемников
требовали от крестьян уплаты налога в денежной форме, крестьяне не могли этого
выполнить. Теперь от них требовалась только уплата натурой, что было всегда
выполнимо. Поэтому больше не было отчуждения между галльскими крестьянами и
кастой воинов. Таким образом возникает франкская Галлия, счастливая,
стабильная, гораздо менее бедная, чем была римская Галлия в конце римской
оккупации. Те и другие, галлы и франки — считает Буленвилье — будут счастливы в
результате спокойного обладания тем, что они имели; франк плодами труда галлов,
а последние безопасностью, которую им обеспечивали франки. Это, как известно,
ядро того, что изобрел Буленвилье, то есть феодализм как историко-юридическую
систему, характерную для европейских обществ начиная с VI, VII, VIII веков и
почти до XV века. До Буленвилье система феодализма не выделялась ни историками,
ни юристами. Именно благополучие военной касты, поддерживаемой крестьянами и
находящейся у них на содержании через натуральные выплаты, отличает
юридическо-политическое единство феодального общества. Третья совокупность
анализируемых Буленвилье фактов, которые я хотел бы выделить особо в силу их
важности, относится к вопросу о том, каким образом дворянство, утвердившаяся в
Галлии военная аристократия, смогла в основном потерять свою власть и богатство
и оказаться в конечном счете в зависимости от монархической власти. Анализ
Буленвилье выглядит примерно так: вначале власть короля франков имела
двойственный характер, ее содержание и возможности определялись
обстоятельствами, во время войны он был военным вождем. И только на время войны
его власть была абсолютной. В то же время как глава гражданской власти он не
обязательно должен был принадлежать к одной и той же династии: никакого права
наследования; он был избираем. Однако этот суверен, этот глава, функции
которого менялись соответственно двум типам обстоятельств, мало-помалу должен
был стать постоянным монархом с наследственной и абсолютной властью, как в
большинстве европейских монархий, и особенно, как известно, во французской. Как
осуществилось это преобразование? Прежде всего, в силу самого факта завоевания,
самого военного успеха, по причине того, что малочисленная армия проникла в
огромную и, как можно было предположить вначале, непокорную страну. Поэтому
кажется нормальным, что франкская армия оставалась в боевой готовности в только
что оккупированной Галлии. И сразу военный вождь, избиравшийся только на время
войны, в силу факта оккупации стал одновременно и военным вождем, и гражданским
главой. Значит, военная организация устанавливается в силу самого факта
завоевания. Она устанавливается не без проблем, не без трудностей, не без
протестов со стороны как раз франкских воинов, которые не соглашались с тем,
чтобы военная диктатура продолжалась бы и в мирной обстановке. Так что король
вынужден был для поддержания своей власти снова обратиться к наемникам, набирая
их среди галлов, которых необходимо было бы оставить безоружными, и за
пределами страны. В любом случае военная аристократия оказалась таким образом
загнана в угол между монархической властью, стремившейся к абсолютной власти, и
галльским народом, который мало-помалу использовался монархией для поддержания
ее абсолютной власти.
Именно здесь начинается второй эпизод, связанный с суассонской вазой. Он
происходит, когда Хлодвиг, который помнил о запрете трогать эту вазу, производя
военный смотр, узнает воина, помешавшего ему присвоить означенную вазу. Тогда,
взяв свой громадный меч, добрый Хлодвиг раскроил череп воину, повторяя:
«Вспомни суассонскую вазу». Здесь перед нами ситуация, в которой тот, кто
должен был быть только главой гражданской власти, применил военную силу для
урегулирования гражданского вопроса. Он использовал военный смотр, то есть
форму, демонстрирующую абсолютный характер его власти, решая проблему
исключительно гражданского характера. Абсолютный монарх рождается в тот момент,
когда военная форма власти и военная дисциплина применяются к организации
гражданского права. Итак, с одной стороны, гражданская власть обращается к
галльскому народу с целью формирования отряда наемников, что было важно для
обретения гражданской властью абсолютного характера. С другой стороны,
устанавливается еще более важный для нее союз между королевской властью и
старой галльской аристократией. В ходе своего анализа Буленвилье говорит
следующее: когда пришли франки, какие слои галльского населения в основном
наиболее пострадали? Совсем не крестьяне (они, напротив, получили облегчение от
замены денежных налогов натуральными), а галльская аристократия, земли которой,
понятно, были конфискованы германскими и франкскими воинами. Именно
аристократия оказалась на деле экспроприирована. Она пострадала, и что она
сделала? Ей оставалось одно пристанище, так как она не имела больше земель и
так как римское государство исчезло; Церковь осталась для нес единственным
кровом. Галльская аристократия укрылась в Церкви; она не только развила
церковный аппарат, но с помощью церкви углубила, распространила свое влияние на
народ с помощью введенной ею в оборот системы верований; также в церкви она
развила свои познания в латинском языке и, в-третьих, она там посвящала свое
время изучению римского права, имевшему абсолютистскую форму. Поэтому
естественно, что когда франкские суверены опирались, с одной стороны, на народ
в борьбе против германской аристократии, а с другой стороны, основывали
государство (или, во всяком случае, монархию) римского типа, то каких лучших
союзников они могли найти, чем эти люди, имевшие столь сильное влияние на народ
и благодаря знанию латинского языка столь хорошо знакомые с римским правом? И
естественно, что именно галльские аристократы, укрывшиеся в церкви, галльское
дворянство становится союзником новых монархов в тот самый момент, когда они
стремились установить свою абсолютную власть. Именно таким путем Церковь с ее
латинским языком, римским правом, юридической практикой становится крупным
союзником абсолютной монархии. Тут Буленвилье раскрывает важную роль того, что
можно было бы назвать языком знаний, системой язык — знание. Он показывает, как
окольным путем осуществлялся, в обход военной аристократии, союз между
монархией и народом с помощью Церкви, латинского языка и правовой практики.
Латынь становится языком государства, знания и юриспруденции. И если дворянство
утратило свою власть, это произошло и потому, что оно принадлежало к другой
языковой группе. Дворяне говорили на германских языках, они не знали латыни.
Так что в тот момент, когда посредством королевских указов на латинском языке
утверждалась новая система права, они даже не понимали, что происходило. Они
понимали это настолько мало — и было так важно, чтобы они этого не понимали, —
что церковь и король делали все возможное, чтобы дворяне оставались
невежественными. Буленвилье прослеживает всю историю воспитания дворян,
показывая, что если церковь, например, так настаивала на жизни в потустороннем
мире как единственном оправдании земного бытия, то она делала это с целью
внушить хорошо воспитанным людям, что ничто из происходящего здесь не важно и
что главное в их судьбе будет происходить по другую сторону жизни. И именно
таким путем столь жадные к обладанию и господству германцы, эти столь
привязанные к настоящему великие белокурые воины постепенно превратились в
людей типа странников, крестоносцев, которые полностью пренебрегали тем, что
происходило на их собственных землях и в их собственной стране, и оказались в
результате лишены состояния и власти. Крестовые походы оцениваются Буленвилье
как большая дорога, ведущая в потусторонний мир, как свидетельство,
демонстрация того, что дворянство оказалось целиком повернуто к этому миру? Но
что же происходило тут, то есть на их собственных землях? Король, церковь,
старая галльская аристократия манипулировали законами, составленными на латыни,
которые должны были в конечном счете лишить французскую аристократию ее
собственных земель и прав. К чему же призывает Буленвилье? В основном — и это
проходит сквозь все его исследование — не к восстанию дворянства, лишенного
своих прав, как это было, например, в английской парламентской (а особенно
народной) историографии XVII века. Буленвилье по сути призывает дворянство
заново открыть знание: обратиться к своей памяти, сознанию, использовать знание
и ученость. В первую очередь Буленвилье говорит дворянству: «Вы не восстановите
власть, пока не обратитесь к знаниям, которых были лишены или, скорее, которыми
вы никогда не стремились овладеть. Ибо фактически вы всегда сражались, не
отдавая себе отчет в том, что начиная с некоторого момента настоящая битва, по
крайней мере внутри общества, ведется не с помощью оружия, а на основе
знания.». Наши предки, — пишет Буленвилье, — из капризного тщеславия
игнорировали то, кем они были. Они как бы подвергали забвению самих себя, что
кажется результатом глупости или волшебства. Снова осознать себя, раскрыть
истоки знания и памяти — означает разоблачить все мистификации истории. Только
обретя самосознание, заново включившись в структуру знания, дворянство сможет
снова стать силой, стать субъектом истории. А стать исторической силой прежде
всего означает осознать себя и включиться в систему знания.
Вот некоторое число тем, выделенных мною в самых значительных работах
Буленвилье, они, как мне кажется, вводят такой тип анализа, который становится
явно определяющим для всех историко-политических анализов с XVIII века и до
наших дней.
