В это время Тюбик окончил портрет Синеглазки. Все столпились вокруг и наперебой стали выражать свои восторги:
— Чудесно! Прелестно! Очаровательно!
— Миленький, вы не можете нарисовать меня также в синем платье? — обратилась Самоцветик к Тюбику.
— Как же в синем, когда вы в зелёном? — спросил, недоумевая, Тюбик.
— Ну, миленький, вам ведь всё равно. Платье зелёное, а вы рисуйте синее. Я бы надела синее платье, если бы знала, что Синеглазка так хорошо получится в синем.
— Ладно, — согласился Тюбик.
— И глаза мне, пожалуйста, сделайте голубые.
— У вас ведь карие глаза, — возразил Тюбик.
— Ну, миленький, что вам стоит! Если вы можете вместо зелёного платья сделать синее, то почему вместо карих глаз нельзя сделать голубые?
— Тут есть разница, — ответил Тюбик. — Если вы захотите, то можете надеть синее платье, но глаза вы при всём желании не вставите себе голубые.
— Ах, так! Ну, тогда, пожалуйста, делайте карие глаза, но нарисуйте их побольше.
— У вас и так очень большие глаза.
— Ну, чуточку! Мне хочется, чтобы были ещё больше. И ресницы сделайте подлиннее.
— Ладно.
— И волосы сделайте золотистые. У меня ведь почти золотистые волосы! — молящим голосом просила Самоцветик.
— Это можно, — согласился Тюбик.
Он принялся рисовать поэтессу, а она беспрестанно вскакивала, подбегала к портрету и кричала:
— Глаза чуточку побольше! Ещё, ещё, ещё! Ресницы прибавьте! Рот чуточку меньше… Ещё, ещё!
Кончилось тем, что глаза на портрете получились огромные, каких и не бывает, ротик — с булавочную головку, волосы — словно из чистого золота, и весь портрет имел очень отдалённое сходство. Но поэтессе он очень понравился, и она говорила, что лучше портрета ей и даром не надо.
